Неточные совпадения
Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в
деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на
столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался
делами и писал втихомолку устав «о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со
стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
На шестой
день были назначены губернские выборы. Залы большие и малые были полны дворян в разных мундирах. Многие приехали только к этому
дню. Давно не видавшиеся знакомые, кто из Крыма, кто из Петербурга, кто из-за границы, встречались в залах. У губернского
стола, под портретом Государя, шли прения.
В Левинском, давно пустынном доме теперь было так много народа, что почти все комнаты были заняты, и почти каждый
день старой княгине приходилось, садясь зa
стол, пересчитывать всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.
Проснувшись поздно на другой
день после скачек, Вронский, не бреясь и не купаясь, оделся в китель и, разложив на
столе деньги, счеты, письма, принялся за работу. Петрицкий, зная, что в таком положении он бывал сердит, проснувшись и увидав товарища за письменным
столом, тихо оделся и вышел, не мешая ему.
После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего
дня, и приема всех мужиков, имевших до него
дела, Левин пошел в кабинет и сел за работу. Ласка легла под
стол; Агафья Михайловна с чулком уселась на своем месте.
На четвертый
день за губернским
столом шла поверка губернских сумм.
В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к обеденному
столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного господина, который с бокалом в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за веру, за человечество, за братьев наших, — всё возвышая голос, говорил господин. — На великое
дело благословляет вас матушка Москва. Живио!» громко и слезно заключил он.
«Впрочем, это
дело кончено, нечего думать об этом», сказал себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и
деле ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его лакей; швейцар сказал, что лакей только что вышел. Алексей Александрович велел себе подать чаю, сел к
столу и, взяв Фрума, стал соображать маршрут путешествия.
У письменного
стола была стойка с обозначенными золотыми ярлыками ящиками различного рода
дел.
— Послушайте, любезные, — сказал он, — я очень хорошо знаю, что все
дела по крепостям, в какую бы ни было цену, находятся в одном месте, а потому прошу вас показать нам
стол, а если вы не знаете, что у вас делается, так мы спросим у других.
Уже встали из-за
стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном
деле.
Он то и
дело подливал да подливал; чего ж не допивали гости, давал допить Алексаше и Николаше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой, а встали из-за
стола — как бы ни в чем не бывали, точно выпили по стакану воды.
Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем
дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и, кажется, всего два слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» — а уж там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в вист, появилась на
столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, — это все было со стороны рыбного ряда.
И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль в уме ее родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да
стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной
девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В
день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за
столом у них гостям
Носили блюда по чинам.
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Всё было просто: пол дубовый,
Два шкафа,
стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много
дел,
В иные книги не глядел.
Прямым Онегин Чильд Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый
день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином
стол накрыт,
Евгений ждет: вот едет Ленский
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!
Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца
дев)
Он пропускает, покраснев,
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На
стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.
Вдруг получил он в самом
делеОт управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на
столе,
Как дань, готовую земле.
Стихотворение это, написанное красивым круглым почерком на тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть и решился взять за образец.
Дело пошло гораздо легче. В
день именин поздравление из двенадцати стихов было готово, и, сидя за
столом в классной, я переписывал его на веленевую бумагу.
Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим
столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в
день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Немало было и всяких сенаторских нахлебников, которых брали с собою сенаторы на обеды для почета, которые крали со
стола и из буфетов серебряные кубки и после сегодняшнего почета на другой
день садились на козлы править конями у какого-нибудь пана.
Действительно, все было приготовлено на славу:
стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было к известному часу на своем месте, и Амалия Ивановна, чувствуя, что отлично исполнила
дело, встретила возвратившихся даже с некоторою гордостию, вся разодетая, в чепце с новыми траурными лентами и в черном платье.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по
столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда простить можно; вранье
дело милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Разумихин, поместившись напротив, за тем же
столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением
дела, поминутно переводя глаза с того на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.
Она так на него и накинулась, посадила его за
стол подле себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два
дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование свое на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто самым веселым, самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над самою хозяйкой.
Эта гордость, хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом
деле, точно без Амалии Ивановны и
стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже и чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли, чего доброго, эта глупая немка тем, что она хозяйка и из милости согласилась помочь бедным жильцам?
Рассердился да и пошел, была не была, на другой
день в адресный
стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали.
Нет уж
дней тех светлых боле,
Как под каждым ей листком
Был готов и
стол, и дом.
Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний
день говорить у себя за
столом, кого принимала вечером, — словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства.
Что прикажете?
День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за
стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы вещей: медная посуда на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре света старики сидели так, что их
разделял только угол
стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка, сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
Самгин вздрогнул, почувствовав ожог злости. Он сидел за
столом, читая запутанное
дело о взыскании Готлибом Кунстлером с Федора Петлина 15 000 рублей неустойки по договору, завтра нужно было выступать в суде, и в случае выигрыша
дело это принесло бы солидный гонорар. Сердито и уверенно он спросил, взглянув на Ивана через очки...
В кабинете он зажег лампу, надел туфли и сел к
столу, намереваясь работать, но, взглянув на синюю обложку толстого «
Дела М. П. Зотовой с крестьянами села Пожога», закрыл глаза и долго сидел, точно погружаясь во тьму, видя в ней жирное тело с растрепанной серой головой с фарфоровыми глазами, слыша сиплый, кипящий смех.
Насвистывая тихонько арию жреца из «Лакмэ», он сел к
столу, развернул очередное «
дело о взыскании», но, прикрыв глаза, погрузился в поток воспоминаний о своем пестром прошлом. Воспоминания развивались, как бы истекая из слов: «Чем я провинился пред собою, за что наказываю себя»?
Но он почти каждый
день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее, работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За
столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
Затем он вспомнил, что нечто приблизительно похожее он испытывал, проиграв на суде неприятное гражданское
дело, порученное ему патроном. Ничего более похожего — не нашлось. Он подошел к
столу, взял папиросу и лег на диван, ожидая, когда старуха Фелициата позовет пить чай.
Но Иноков, сидя в облаке дыма, прислонился виском к стеклу и смотрел в окно. Офицер согнулся, чихнул под
стол, поправил очки, вытер нос и бороду платком и, вынув из портфеля пачку бланков, начал не торопясь писать. В этой его неторопливости, в небрежности заученных движений было что-то обидное, но и успокаивающее, как будто он считал обыск
делом несерьезным.
В углу, откуда он пришел, сидел за
столом такой же кругленький, как Тагильский, но пожилой, плешивый и очень пьяный бородатый человек с большим животом, с длинными ногами. Самгин поторопился уйти, отказавшись от предложения Тагильского «
разделить компанию».
На другой
день, утром, он сидел в большом светлом кабинете, обставленном черной мебелью; в огромных шкафах нарядно блестело золото корешков книг, между Климом и хозяином кабинета —
стол на толстых и пузатых ножках, как ножки рояля.
Покончив на этом с Дроновым, он вызвал мечту вчерашнего
дня. Это легко было сделать — пред ним на
столе лежал листок почтовой бумаги, и на нем, мелким, но четким почерком было написано...
Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за
столом, собираясь писать апелляционную жалобу по
делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского тела, подумал...
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше враги, чем немцы! — крикнул он, ударив
дном стакана по
столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину. Понимаете?
Он долго и осторожно стягивал с широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел в приемную, сел к
столу и — приступил к
делу...
Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер обидного, незаслуженного удара. Сидя за
столом, Самгин составлял план повести о
деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной Фелицаты, быстро прошел в столовую, забыв снять шапку, прислонился спиной к изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая...
Он сел к
столу, развернул пред собою толстую папку с надписью «
Дело» и тотчас же, как только исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу слов.
Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положится зелени в суп, она строго, но с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за
стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и даже надуется на Анисью, а на другой
день присмотрит сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
Штольц за
столом говорил мало, но ел много: видно, что он в самом
деле был голоден. Прочие и подавно ели молча.
На другой
день Захар, убирая комнату, нашел на письменном
столе маленькую перчатку, долго разглядывал ее, усмехнулся, потом подал Обломову.